|
Рефераты |
Диплом: Французские простветителине принимает абсолютного предопределения кальвинистов, не оправдывает жесткой регламентации кальвинистами общественной и личной жизни, борьбу с инакомыслием – и все это мы встречаем на страницах писем его героев. Полемизирую с идеей абсолютного предопределения, Сен - IIре в письме к Эдуарду пишет: “... Если говорить о воле господа бога, так любая болезнь, с которой мы боремся, ниспослана им. Любое страдание, от коего мы хотим избавиться, исходит от него. Где же кончается его власть и когда можно законно сопротивляться ему? Значит, нам не дозволено изменять, что бы то ни было, раз все сущее возникло по его замыслу! Значит, в этом мире ничего нельзя делать из страха нарушить его законы, - но ведь что бы мы ни дела ли, нам не удастся их нарушить! Нет, милорд, признание человека значительнее и благороднее. Господь бог не для того дал ему душу, чтобы он был бездеятелен, вечно безучастен ко всему окружающему. Бог даровал ему свободу, чтобы он делал добро, совесть, чтобы стремился к добру, и рассудок, чтобы распознавал добро Бог поставил его самого единым судьей собственных действий”. *¹ Рассуждая в этом и последующем письмах о проблеме самоубийства, герой романа отстаивает тезис добровольно избавиться от страданий путем ухода из жизни добровольное дело каждого, и вера в бога и страх нарушить божественный закон не могут удержать от подобного выбора. При решении этого вопроса человек должен руководствоваться общественной пользой. По этому Сен- Пре дает совет Эдуарду, всякий раз когда у него возникнет желание уйти из жизни, говорить себе: “Сделаю еще одно доброе дело, а потом умру”. “А затем отыщи какого- нибудь угнетенного и защити его. Приводи ко мне обездоленных, которые не смеют ко мне обратиться сами; без стеснения пользуйся моим кошельком и связями; щедро расточай мои богатства и этим обогащай меня. Если мысль эта удержит тебя ныне, она удержит тебя и завтра, и послезавтра, и во всю твою жизнь. А не удержит - что ж, умирай; значит, ты человек низкий”. *¹ Осуждая протестантскую нетерпимость к танцам, веселью, “тиранию, противную и природе, и разуму” Ж.-Ж. Руссо противопоставляет идеальную обстановку веселого и непринужденного времяпровождения в доме Юлии. Неоднократно рассматривая проблемы рели в соотношении с нравственностью, герои романа то и дело ставят между ними знак равенства,- и это не противоречит принципам протестантизма, где религиозность должна воплощаться в образ добродетельной жизни. В письме к госпоже д‘Орб Юлия пишет: “Вот что я сказала бы светски дамам, для коих нравственность и религия - ничто, ибо у них ест лишь один закон - мнение света. Но ты, женщина добродетельная и верующая, сознающая свой долг и любящая его, ты знаешь иные правила поведения нежели суждение общества, и следуешь им; для тебя _________________________________________________ *¹ Письмо XXII самое главное суд твоей совести, и ты должна сохранить уважение к себе”. *¹ В соответствии с просветительской традицией роман полемичен. По проблемам сущности бытия и бога спорят протестантка Юлия и деист Сен- Пре, и нередко каждый при этом остается при своем мнении, но это в большей степени свидетельствует не так о противоречивости мировоззрения Ж.-Ж. Руссо, как о его толерантности. Неслучайно он вкладывает в уста Юлии следующие слова, говоря о трехмесячных спорах атеиста Вольмара и верующего Эдуарда, она отмечает, что “два этих человека, полные взаимного уважения и чуждые школярской педантичности. всю зиму провели в спорах мудрых и мирных, но очень горячих. схватывались по всем важным вопросам, какие только может объявить ум человеческий... Взаимное уважение их возросло, но каждый остался при своих взглядах”. Примером сосуществования верующего и атеиста является и сама семья Юлии. На вопросы о возможности мирного сотрудничества верующих и атеистов, о нравственности атеистов - Руссо, таким образом отвечал утвердительно. Единственный недостаток, который Юлия отмечает в своем муже - это холодность к богу, его неверие. Верующая Юлия жаждет обратить своего мужа в веру только ради его блаженства в загробном мире и для его счастья на земле, ибо по ее словам: «сколь многих радостей он лишен! Какое чувство может утешить его в горестях. Кто зрит его добрые дела, кои творит он втайне? Какой голос может говорить в глубине его души? Какой награды может он ждать за свою добродетель? Как должен он смотреть в лицо смерти? По существу в этих суждениях и ответы на вопросы о месте религии в жизни человека, как их понимал Руссо. В них же и ответы как способствовать распространению своей религии - только собственным примером, образом жизни добродетельного человека: «Какая поучительная картина предстанет перед ним, когда ... не проповедуя, не упоминая бога в речах своих, покажут Вольмару присутствие бога в делах, вдохновленных небом, в добродетелях, порожденных им в радости быть угодным небесам, он увидит прообраз небесного блаженства, __________________________________________________ блещущий в доме его, и по сто раз на день волей -неволей будет говорить себе: “Нет, человек не может быть таким сам по себе, - что-то иное более чем человеческое, царит здесь”. Как и просветители, Руссо мечтает о будущем обществе как светлом мире, без тирании, суеверий и сословий предрассудков, как “гармонию мыслящих существ” по словам героя вставной новеллы - лорда Эдуарда Бомстона. “Юлия или Новая Элоиза” является едва ли не кульминационным пунктом в истории европейского романа ХVIII в. Многообразные повествовательные элементы, накапливавшиеся в нем в течение более чем полустолетия, собраны здесь на новой основе и в новых идейно-художественных целях. Не остался без влияния на Руссо и любовный французский роман аббата Прево (“Манон Леско”). Роман Ричардсона — роман чувствительных испытаний и семейного быта - дал “Новой Элоизе” немало своих приемов и своей атмосферы. Сыграла известную роль и литература путешествий, в том числе и столь любимый Русо «Робинзон Крузо».В свою очередь, “Новая Элоиза” во многом определила дальнейшие пути развития буржуазного романа. Она заслонила собою всю ту галантно – эротическую литературы XVIII в., которая еще недавно почти монополизировала описание и литературное истолкование чувства любви. Картинам любовных ощущений роман Руссо противопоставил живопись чувства, раскрытого во всех его самых глубоких и интимных, незаметных для постороннего глаза, перипетиях. В смысле этой органической “чувствительности” “Новой Элоизы” учеником Руссо явился впоследствии Гете со своим “Ветром” и Карамзин с “Бедной Лизой”, не говоря уже о многочисленных французских подражателей романа. 2.4 Идейно – эстетические параллели Для Льва Толстого, как он сам писал, “Руссо и Евангелие два самых сильных и благотворные влияния” на его жизнь. Влияние идей Руссо на Льва Толстого - факт общеизвестный. Русский писатель сам об этом неоднократно говорил. Примечательно его высказывание в старости: “К Руссо были несправедливы, величие его мысли не было признано, на него всячески клеветали. Я прочел всего Руссо, все двадцать томов, включая “Словарь музыки”. Я более чем восхищался им, я боготворил его. В пятнадцать лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста. Многие его страницы так близки мне, что мне кажется, я их написал сам”. Это и ряд других восторженных признаний послужили основанием для максимального сближения взглядов Руссо и Льва Толстого. Сложился даже стереотип сравнительного анализа: “всё мировоззрение Толстого - и его нравственная доктрина, и его отношение к религии, природе, и эстетические взгляды, и политические установления - является воспроизводством и дальнейшим развитием идей Руссо” (Е.И. Рачин). О сходстве воззрений двух мыслителей написано много, о различиях сказано вскользь. На наиболее существенное расхождение указан сам Лев Николаевич Толстой. “Меня, - писал он в дневнике 1905 г., - сравнивают с Руссо. Я многим обязан Руссо и люблю его, но есть большая разница. Разница та, что Руссо отрицает всякую цивилизацию, я же - лжехристианскую. То, что называют цивилизацией, есть рост человечества. Рост необходим ... Но сук или силы жизни, растущие в суку, неправы, вредны, если они поглощают всю силу роста. Это с нашей лжецивилизацией”. Восторженное восприятие Львом Толстым идей Руссо даже в молодости, не говоря о зрелом периоде жизни, соседствовало с неустанной потребностью взвесить все за и против, с внутренней полемичностью, и в результате обнаруживалось немало серьезных расхождений. Л Н. Толстому с юности хорошо были известны как трактаты, так и романы Руссо. В старости о признавался, то с 14 до 20 лет среди произведений, произведших на него впечатление, были и произведения Руссо: “Исповедь” и “Эмиль”- “огромное”, “Новая Элоиза” - “очень большое”. Сохранились философские замечания молодого Толстого (писаны им между 1847 и 1852 годами) на речи Ж.- Ж. Руссо. При чтении “Эмиля” в 1852 г. Л.Н. Толстой дает такую оценку роману: “Прочел “Profession de foi du Vicairt Savoyard”. - Она наполнена противоречиями, неясными - отвлеченными местами и необыкновенными красотами. Всё, что я почерпнул из неё, это убеждение в не бессмертии души”. Общее и различное во взглядах Руссо и Толстого становится явным даже при беглом сопоставлении их взглядов. Так, Льву Толстому близки люди, живущие в согласии с природой, занимающиеся трудовой и серьезной деятельностью, но они менее всего в сознании писателя связаны с руссоистской концепцией “естественного человека”. Можно увидеть родство между Руссо и Толстого в их трактовке божественного начала мироздания и отношения к нему человека. На это указывает и отрывок из “Исповеди Савойского викария” под названием “Откровение и разум”, помещенный Львом Толстым во II томе “Круга чтения”. Но было бы ошибкой сводить теологию Льва Толстого к постулатам Руссо, они стали лишь одним из многих источников религиозного миросозерцания русского гения. Различие между “естественной религией” Руссо и религией Льва Толстого возрастает с годами; общим остается исходный момент - понимание Бога как разумения жизни и нравственного миропорядка, а человека как существа, верящего в то, что разумно. Но и такой подход приходит к Льву Толстому лишь на рубеже 1870-80-х гг. Полемично во многих случаях и отношение Льва Толстого к педагогическим идеям великого предшественника. Педагогические разногласия мыслителей очевидны при сопоставлении Толстым своего “метода выводов из наблюдений” с “метафизическим методом” Руссо, то есть методом головным, содержащим в основе ту или иную философскую установку, навязываемую ребенку сверху. “Это история педагогии,- пишет Толстой водной из первых своих педагогических работ, - которую я назову скорее историей образовательных теорий воспитания, есть история стремлений человеческого ума от идеи образования идеального человека к образованию известного человека. Этот ход можно проследить со времени возобновления наук через Лютера, Бако, Руссо, Комениуса, Песталоцци до новейшего времени”. Эмиль у Руссо создан по замыслу воспитателя, трафарет “идеального человека” был применен к вполне конкретной личности, которая в итоге воспитывалась в духе руссоистской религии “естественного человека”. Среди философов нового времени Руссо принадлежал к числу тех, которые утверждали природную доброту как исходный принцип. “. Природа создала человека счастливым, но общество искажает его и делает несчастным”. “Воспитывая, должно любить воспитуемого, эго не только главное, это главнейшее. И воспитывать человека должно опираясь на собственную природу. Воспитание на лоне природы, вдали от развращающего влияния городской цивилизации, в наибольшей степени способствует развитию природных стремлений и природных чувств”. Первая книга “Эмиля” начинается словами: “Всё выходит хорошим из рук творца, всё вырождается в руках человека”. Вслед за Руссо, Лев Толстой идеализировал природу ребенка. Оп высказывал убеждение в совершенстве его природы: здоровый ребенок родится на свет, вполне удовлетворяя требованиям “безусловной гармони в о отношении правды, красоты, которые мы носим в себе” Ребенок, родившись, представляет собой первообраз гармонии, правды, красоты и добра”. Идеализация природы ребенка Льва Толстого вытекала из его теории “свободного воспитания”. Так же, как и Руссо, Лев Толстой считал, что взрослые воспитывают детей в зависти к их испорочности, стараясь как можно скорее сделать их такими же испорченными, как они сами. Лев Толстой, как и Руссо, придерживался принципа природообразности, считая, что только на “воздухе” между учинеками и учителем устанавливаются новые отношения большей свободы, большей простоты и большего доверия, то есть те самые отношения, которые представлялись ему идеалом того, к чему должна стремиться школа. Л.Н. Толстой и Руссо расходились в выборе форм организации обучения. Руссо считал, что один человек должен воспитывать одного человека, Толстой же выступал за школьную форму обучения. Но оба они полагали, что главное “это любовь к детям”. Во главу угла оба педагога ставили интерес ребенка к общению. Руссо и Толстой считали что обучение и воспитание неразделимы, ребенка нужно обучить только одной науке “науке об обязанностях человека”. В связи с этим очевидно, что Лев Николаевич Толстой, замышляя план одного из своих первых произведений “Четыре эпохи развития”, явно под влиянием “Эмиля” выделил в нем четыре части: Детство, Отрочество, Юность, Молодость. Определенное влияние оказал Руссо я на Фонвизина. В послед годы жизни, по примеру и под впечатлением Руссо, автора “Исповеди”, Фонвизин начал писать мемуары, которым дал название “Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях”. Они должны были, по словам писателя, состоять из четырех разделов, знаменующих историю его духовного развития: “младенчество”, “юношество”, “совершенный возраст” и “приближающаяся старость”. 2.5 Выводы Проблема индивидуальности нашла в творчестве Руссо свое крайнее выражение. В понимании и разрешений этой проблемы автор “Юлии или Новой Элоизы” является антиподом классицизма со свойственной этому последнему объективизацией душевных состояний, под знаком которой столь долго развивалась французская философия и французская литература. Отдельные образцы романа воплощают излюбленные мотивы творческой мысли Руссо. Добродетель, культ природы, “сердечное воображение”, лирическая меланхолия, обостренное внимание к своему собственному “я” и ко всем конфликтам его с самим собою и с окружающей средой, - всем этим с избытком наделены герои “Юлии или Новой Элоизы”. Они - верные ученики Руссо, идеальные выразители его концепции человека, едва ли не предвосхитившие школу воспитания чувств “Эмиля”. В образе Сен-Пре отложилось немало автобиографических черт, вернее тех черт, которые Руссо видел в себе сквозь призму “руссоизма”. “Руссоизм” дан здесь в его “чувствительном” аспекте, в волнениях сердца, в патетике любви и в отчаянии страсти. Другая сторона руссоистской мысли воплощена в образе друга Сен- Пре англичанина Эдуарда Бомстона, который, по поводу несогласия барона д’Этанж на брак его дочери с простым учителем, излагает свои взгляды на сословные предрассудки. Весь роман в целом представляет собою своеобразную энциклопедию “руссоизма” в художественной форме, временами уступающей место прямому изложению уже известных нам мотивов и тем руссостской мысли. Сен-IIре уезжает в Париж. Он посылает оттуда Юлии пространные письма, наполненные описанием столичной жизни и типично руссоистской критикой цивилизации. Он останавливает свое внимание на положении в парижском обществе женщин, сделавшихся предметом салонного культа, и не упускает случая изложить собственные взгляды на назначение женщины быть матерью семейства, воспитательницей детей и хозяйкой дома. Кругосветной путешествие Сен -Пре и пребывание его на необитаемых островах дает Руссо повод отвлечься от сюжетной линии романа в строну типично - руссоистских восхвалений “естественного состояния” человека и его жизни на лоне природы. В своих чувствительных письмах Юлия и Сен- Пре находят место для подробного обсуждения таких проблем, как право дуэли, предрассудки социального происхождения моральность театра, самоубийство, воспитание детей, атеизм и т.п. Руссоизм, заявляет о себе повествовательным элементом “Новой Элоизы” - картинами швейцарской природы, имевшими огромный успех читателей ХVIII в. и совершившими полный переворот в искусстве литературного пейзажа. Оживотворенная, насыщенная красками, эмоционально воспринимаемая природа входит в “Новую Элоизу”, как один и основных компонентов романа. Драмы сердца и восторги чувств протекают на фоне гармонирующих с ними ландшафтов. Старые пейзажные клише литературы ХVII и начала ХVIII в. уступают место детальным описаниям природы, которую Руссо очень любил и превосходно знал, предпочитая ее городу и, находя в ней умиротворение для своей души и источник вдохновения для творчества. Идеология Просвещения находила выражение и в разных художественных направлениях литературы, изобразительного искусства: просветительском классицизме, просветительском реализме, сентиментализме. Для писателей эпохи Просвещения характерно стремление приблизить литературу к жизни, превратить ее в действенный фактор, преобразующий общественные права. Литератору Просвещения отличало ярко выраженное публицистическое пропагандистское начало; она несла высокие гражданские идеалы, пафос утверждения положительного героя и т.д. Яркие образы художественной просветительской литературы дали Вольтер, Руссо, Дидро, Бомарше во Франции; Г. Месинг, И. Гете, Ф. IIIиллер в Германии; С. Ричардст, Г. Филдинг, Т. Смоллетт, Р. Шеридан в Англии и другие. Философия XVIII века ушла в прошлое. Высшее ее достижение – просветительский материализм – был «снят» идеалистической диалектикой начала XIX века, с тем чтобы затем быть восстановленным в своих правах уже в новой форме и совсем в иных условиях социально – классовой борьбы. К этому добавляют, что с не меньшим правом XVIII столетие должно носить имя века Разума, века Просвещения. 3 Творчество Шарля Луи Монтескье 3.1 Жанровые особенности философского романа Ш.Л. Монтескье “Персидские письма” Первым философским романом в просветительской прозе XVIII в. по праву считаются “Персидские письма” Монтескье (1721г.). Отечественные литературоведы внесли значительный вклад в разработку проблем художественного творчества великого французского просветителя. Однако, несмотря на глубокий анализ произведения в целом, проблема жанровой структуры, жанровых особенностей “Персидских писем” специально не рассматривалась. Вопросы жанровой специфики романа остаются за пределами научных интересов и французских исследователей Монтескье (работы Сореля, Дедье, Баррьера, Адама и т. д.). Широко распространенной среди французских критиков является, идущая еще от Д’Аламбера традиция механического разделения. «Персидских писем» на критическую, философскую часть, представляющую из себя «шедевр», и собственно “романную”, относящуюся к интриге в серале, и к ряду вставных эпизодов и третируемую как “плохой роман” (Ле Бретон, Лансон). Лишь в самое последнее время предпринимаются попытки реабилитации “романной” части “Персидских писем”, истолкования ее как важной составной части романа в целом.*¹ Столь распространенный во французской литературной науке взгляд на “романическую” часть “Персидских писем” как на “пикантный” соус, способствующий более приятному усвоению пресных блюд из философских рассуждений и социальной критики, как на дань фривольным вкусам времени Регентства, как на «плохой роман», ничем не связанный с философско- критической частью, мешает пониманию идейно-художественного единства произведения в целом, искажает истинный смысл всего романа. Между тем сам Монтескье в предисловии к изданию ___________________________________________________ *¹ Roger Laufer. La reussite Romanesque et Ia signification des “Lettres persanes” de Montesquieu. RHLF, avr-juin 1961: R. Mercier, Le roman dans Ies “Lettres persanes”. “Персидских писем” 1754 г. дал ряд весьма интересных объяснений в отношении структуры романа, его жанровой природы: “Читателю нравилось в “Персидских письмах” больше всего то, что он неожиданно встречал в них своего рода роман. Мы находим там завязку, развитие и развязку последнего: герои связаны между собой соединяющею их цепью. Но в форме писем, при которой действующие лица не подобранны и где сюжет не зависит от какого-либо замысла или определенного плана, автор позволил себе присоединить к роману философию, политику и мораль, связав все это таинственною и некоторым образам незаметною цепью”*¹ Таким образом, сам автор указывает на особую связь между всеми пластами содержания в своем произведении и потому особенно далее настаивает на том, что “Письма” не допускают никакого продолжения. Характерно, что многочисленные подражатели Монтескье, (к примеру, мадам де Графиньи и ее роман “Письма жительницы Перу”), старательно копируя сам принцип соединения экзотической тематики с философско-критической, понимали его как чисто механическое, “пикантное” соединение развлекательного и поучительно-серьезного. Но “незаметная цепь”, соединившая все элементы романа Монтескье и у его подражателей их чисто художественной неудачи. Если роман Монтескье – художественный сплав, одушевленный единым и философским заданием, то его имитации – не больше чем беллетристическая смесь, составленная по нехитрому рецепту, определенному позднее Лансоном как простое соединение “сатирического очерка нравов и шаловливого описания чувственных удовольствий”.*² Выяснение жанровой специфики романа представляется, таким образом, не просто узко профессиональным вопросом «инвентаризации произведения в литературном “хозяйстве”, а непосредственно относится к оценке его идейно-эстетической сущности и значения в целом. В философском романе Монтескье нас интересует не конкретный анализ богатого материала, не содержание прямо ___________________________________________________ *¹ Монтескье, “Персидские письма”, М., ГИХЛ, 1956., стр. 367 – 368. *² Г. Лансон., История французской литературы XVIII века СПб, 1899, стр. 55. высказываемых или проводимых в художественной форме мыслей и идей, а особая качественность нового типа романа, созданного Монтескье, те его структурные формы, в которых движется мысль и реализуется задание автора. Одним словом, нас интересует, какую новую романную структуру создает тот тип романа, главная особенность которого, по точному определению В.Г. Белинского, “в силе мысли, глубоко прочувствованной, вполне созданной и развитой”.*¹ Предварительно можно определить философский роман Монтескье как такой тип романа, в котором все элементы содержательно-формальной структуры служат проведению единого задания, объединяющего все эти элементы в специфическое целое. Это задание – в философской идее, вернее, в целом комплексе просветительских идей, включающих в себя как разрушение старых основ, так и созидание новых принципов морали, права, политики, социального устройства общества. В ряде повестей Вольтера основная философская идея произведения четко обозначена уже в самом его названии: “Задиг, или Судьба”, “Кандид, или Оптимизм” и т. д. Идея философского романа Монтескье выражается не столь однозначно – она включает большой комплекс разнообразных философско-правовых, социально-критических и морально-этических проблем. Эта содержательная энциклопедичность находит себе адекватную формальную полифоничность, создает своеобразную локально-жанровую многопластовость “Персидских писем”. Так, отмеченыен выше три идейно-содержательных пласта (философско-правовый, социально-критический, морально-этический) реализуются в трех различных локально-жанровых формах: риторической, моралистической и собственно романной. Каждая из этих трех форм не случайна, а соответствует специфике передаваемого ею содержания. Так, философско-правовые идеи, позднее развитые в “Духе законов”, в силу своей отвлеченно-теоритической природы могли быть наиболее адекватно выражены через прямое философское рассуждение и публицистическое высказывание. (Эта жанровая форма условно ______________________________________________________ *¹ В. Г. Белинский, полн. Собр. Соч., т. 10, М., 1956, стр. 318. называется нами “риторической”.) Таким чисто риторическим элементам в романе принадлежит относительно небольшое место (29 писем), но композиционно они составляют центральную часть романа между 69 и 131 письмами. Современный французский исследователь Родье, анализируя композицию “Духа законов”, находит целый ряд соответствий между этим фундаментальным трудом Монтескье и центральной частью “Персидских писем”. Причем сопоставительный анализ риторического пласта “Персидских писем” и “Духа законов” выявляет не только определенную преемственность рассматриваемых философско-правовых идей (что, кстати, отмечалось и отечественными, и зарубежными исследованиями), но и известное совпадение логики их развития в этих двух книгах. В риторическом плане “Персидских писем” и в “Духе законов” обнаруживается общая структура отвлеченно-рассудочной мысли, движущейся от выработки основополагающих принципов к более конкретному правовому или социологическому исследованию, строящемуся на этих принципах. В риторической части “Писем” автор использует тот же дедуктивный метод развития и изложения идей (от общего к частному), который столь характерен для философско-правовой мысли французского просветителя в его собственно научном труде. В рамках романа риторический пласт, построенный в жанре прямого философско- правового рассуждения, - относительно самостоятелен, внесюжетен. Поэтому форма письма, характеризующаяся ослабленной сюжетностью, оказалась для него одной из самых естественных форм. Этот собственно нехудожественный пласт, тем не менее, органично включается в художественное целое романа, что осуществляется не через романную коллизию или сюжет, а исключительно через героя. Герой в философском романе Монтескье получает особую функциональную нагрузку: он тот контактный узел, который собирает все разрозненные элементы романа в художественное единство. У Монтескье Узбек и Рика становятся прямыми проводниками философских положений автора, живой персонификацией различных сторон авторского мировоззрения. “Персидские письма” открывают новый тип романного героя, который затем станет характерным для философского романа просветителей. Рождается герой-идеолог, носитель определенной философской традиции. Он не столько просто живущий, чувствующий, сколько размышляющий герой. Жизнь, подвергаемая его осмыслению, берется во всей широте своего спектра: частного, социального, философского. Поэтому активная роль героя становиться ведущей именно в риторических частях философского романа, где он прямо высказывает или защищает определенные авторские идеи. “Моралистический” пласт содержания – называя его, таким образом, имеем в виду жанровую традицию французских моралистов XVII в. и в особенности Лабрюйера, оказавшего своими “Характерами” огромное влияние на Монтескье. Нужно отметить, в частности, что именно моралистический пласт содержания “персидских писем” с его особыми способами создания художественного образа действительности, дает возможность определить этот роман как произведение классицистической прозы Просвещения.*¹ Известно, что Монтескье пытался создавать моралистический жанр эссе и рассуждения в чистом виде, о чем свидетельствуют, в частности, наброски таких его незаконченных работ, как “Опыт о счастье” и “История ревности”, частично собранных в книге “Неизданные мысли”. Почти половина общего количества писем в романе представляет жанровый образец описательно-моралистической прозы. Здесь можно встретить все ее формы, столь широко представленные в “Характерах” Лабрюйера: и сатирический портрет, и небольшую сценку, и отрывок из письма, и афористическое рассуждение, и диалог, и максиму. Описание нравов, характеров, социальная критика – вот то круг содержания, который наиболее естественно ложиться в уже готовые формы моралистического жанра. Пестрая смесь этих “малых” жанров позволила Монтескье дать критический __________________________________________________ .*¹ См. Д. Д. Обломиевский, Французский классицизм, М., 1968, гл. VI. обзор многообразных сторон французской действительности, порожденных ею типов и отношений. При этом в “Персидских письмах” портреты, оценки, рассуждения мотивируются обстоятельствами жизни, встреч и разговоров Узбека и Рика в Париже. Тем самым, писателю удалось сюжетно привязать их к произведению, ввести в романное целое. (И вновь, как и в риторическом пласте, именно герои становятся внешней связующей нитью всего романа). 3.2 Сатирические портреты В “Персидских письмах” широко представлен жанр сатирического портрета, выполненного в традициях Лабрюйера, любимого писателя Монтескье. Если Ларошфуко, другой замечательный французский моралист, исследуя человека в своих “Максимах”, стремился проникнуть в импульсы человеческих страстей, в основные двигатели человеческого поведения, то Лабрюйер больше интересовался внешними проявлениями человеческой природы (поведением человека в совершенно определенной социальной среде), взаимодействием среды и человека. Поэтому столь органичен для художественного мира этого писателя жанр портрета, в котором через внешние черты личности и ее поведения проступает внутренний склад человека, его социально-характерный тип. У Лабрюйера внешнее и внутреннее выступает в нерасчленяемом единстве: внешнее – это проявление внутреннего, а внутреннее обусловлено внешним (воспитанием, средой, общественными отношениями). Такой материалистический взгляд на природу человека, не лишенный, впрочем, в “Характерах” известной классической абстрактности, был воспринят Монтескье в “Персидских письмах”. В этом произведении даже в большей степени, чем у Лабрюйера, сатирический портрет создается не статичным описанием объекта: на помощь приходит живая сценка, часто целая картина, в которой через серию выразительных внешних проявлений: жест, слово, поступок – создается точная действующая модель определенного типа, быдь то стареющая кокетка или напыщенное сановное лицо. Характерной для моралистического взгляда на человека, как известно, является тенденция к известной классификации типов людей, их отношений – тенденция к выводу некоторых общих “теорем”, касающихся биологической, психологической, социальной природы человека. Монтескье следует этой национально-французской традиции моралистического психологизма, выводя ее чаще всего в пронический, разоблачительный план. В сатирических портретах, осмеивающих ряд общечеловеческих слабостей и пороков, - таковы типы самодовольного хвастуна (письмо 50 и 72), смешной тщеславной кокетки (52, 63), ученого дурака, ученого педанта и ученого шарлатана (66, 128, 142, 143), красноречивого болтуна (82) и т. д. - Монтескье ближе всего подходит к художественному методу Лабрюйера с его стремлением выявлять некоторые общие характеры и типы людей своего времени. В книге Лабрюйера сильны элементы социальной сатиры (нищета народа, пустота и развращенность двора, несправедливость распределения жизненных благ). Монтескье, следуя критическим традициям Лабрюйера, расширяет и углубляет осуждение всех сторон старого режима. Жанровые формы, заимствованные им у Лабрюйера, в частности портрет, насыщаются сарказмом, уничтожающей иронией (см. сатирические портреты духовника и т.д. – письмо 48; капуцина, судьи - 68, вельможи – 71, переводчика – 128 и т. д.). В этих письмах сатирический эффект чаще всего достигается приемом невольного саморазоблачения персонажей в сценке-диалоге. Характер главных действующих лиц точно соответствует философско-критической цели романа. Удивленная “наивность” персов Монтескье, трогательное незнание ими всех сторон европейского уклада, их “безобидность” как далеких чужеземцев вызывает у собеседников реакцию откровенности, лишенную обычного в таких случаях лицемерия. Монтескье довольно часто вставляет в письма персов друг к другу отрывки из чужих писем, тем самым расширяя диапазон критического осмеяния за рамки непосредственного наблюдения героев (см. письма 51, 78, 130, 142, 143, 145). 3.3 Новый этап в классицистической прозе, или эффект “отстранения” В “Персидских письмах” также широко представлен жанр небольшого рассуждения, чаще всего на традиционные для моралистов темы, касающиеся разнообразных свойств человеческой природы: так, например, письмо 33 – иронизирование над позицией скептиков (ср. аналогичный мотив в 3, XI гл. “Характеров” Лабрюйера); 66 письмо – осмеяние компиляров (ср. 62, 1 гл. у Лабрюйера); 40 письмо – ближе к Ларошфуко рассуждение о человеческой слепоте; 99 письмо – причуды моды (ср. 13 гл. у Лабрюйера) и т. д. Наконец, один из самых характерных вообще для просветительской литературы эпизод “Персидских писем” - посещение монастырской библиотеки (письма 133 – 137) – в котором Монтескье производит критический пересмотр всего культурного и научного наследия прошлого, целиком выдержан в отточенно-афористической манере моралистов XVII в. Но не только сами жанровые формы, но и принцип прихотливого и подчас неожиданного чередования этих малых форм, разработанный в “Характерах” Лабрюйера, не только позволяющий избежать монотонности повествования, но и создающий особые акцентные эффекты, был использован Монтескье как один из основных композиционно-организующих принципов не только “моралистического” пласта, но и всего романа. Однако, не смотря на близость пласта романа Монтескье к жанровой традиции моралистов XVII в., “Персидские письма” открывают новый этап в классицистической прозе – просветительский. Классицистический взгляд моралистов XVII в. преподносил учреждения, нравы, природу человека в целом, как самоочевидные, незыблемые, вечные. В эпоху Монтескье третье сословие уже выдвигает своих идеологов, развивающих резкую критику основ феодально- абсолютистской Франции. Все более углубляется происходящий еще с эпохи Возрождения процесс взаимоузнавания различных наций, различных культур, способствовавший расширению исторического видения передовых людей того времени. Этот процесс нашел свое удивительно точное и художественное преломление в первом философском романе просветителей. Советский исследователь “Персидских писем” Н. А. Сигал *¹ отмечает, что Монтескье через своих героев осуществляет постоянное сопоставление двух миров, двух цивилизаций – Запада и Востока. Ставшее привычным, рутинным “отстраняется” “наивным” глазом экзотического иностранца, особенно наглядно выявляет свою неразумность и нелепость. С другой стороны, по мере пребывания во Франции персы начинают все более критически относиться к убеждениям. Правам, религиозным предрассудкам своей далекой родины. Таким образом, в процессе взаимоориентации двух миров, двух цивилизаций обнаруживается относительность их обоих и вообще всякого претендующего на абсолютную незыблемость начала. Принцип относительности становится тем первым шагом в освоении исторического мышления, который сумел сделать Монтескье еще в начале XVIII в. Этот принцип, выразившийся в романе через прием «отстранения», придает всему моралистическому пласту “Персидских писем”, который целиком построен на этом приеме, принципиально новое по сравнению с произведениями моралистов XVII в. художественно-идеологическое звучание. Какими же особыми идейно- содержательными потребностями был вызван к жизни этот прием именно в философском романе просветителей? Одну из своих основных задач просветители, как известно, видели в разоблачении существующей феодально-абсолютистской действительности как бесчеловечной, неразумной, нелепой. Однако часто в представлениях современников как существующая система, так и порожденные ею отношения и нравы становились в силу их обязательного и привычного характера чем-то ____________________________________________________ *¹ . См. Н. А. Сигал, “Персидские письма” Монтескье как памятник просветительской философской мысли, - “Уч. Зап. ЛГУ, серия филол. Наук”, вып. 28, 1956 г. единственно возможным, разумным. Просветители и пытались разрушить эту “оценивающую” апатию своих современников. Первый этап просветительской мысли – разрушительный: расшатать старые устои, прочные стереотипы восприятия. Прием отстранения и разрешал во многом эту задачу. Как писал В. Б. Шкловский: “Для нового познания связи вещей иногда действительно надо разрушить сцепление, которое существовало прежде. Введение нового способа видения при помощи героя, который, недоумевая, рассказывает про обычное, не удивляется ему как нелепому, появляется тогда, когда писатель хочет разрушить связность ставшего для него чуждым мировоззрения”. *¹ Прием “отстранения” проводится в философском романе через особый тип героя, будь то экзотический иностранец у Монтескье или “естественный” человек у Вольтера и Руссо. Такой характер героя был вызван необходимостью дать мотивировку его необычного взгляда на вещи. Под предлогом наивного невежества героя разрушался гипноз привычного, осуществлялась профанация всего освященного косностью обычая и официальной догмой. Однако особая “внешность” героя скрывала за собой философа, носителя авторских просветительских взглядов. Такой тип героя в романе Монтескье получает выгодную возможность наблюдать эту систему снаружи, беспристрастно (как экзотический иностранец) и осуществлять суд над ней с просветительских позиций (как своеобразный метр- эталон естественного разума). Монтескье первым разработал все основные формально-художественные способы реализации данного приема, которые впоследствии были использованы французскими просветителями. Так, вещь самая привычная, давно уже воспринимаемая почти автоматически, описывается как увиденная в первый раз. Тем самым с нее как бы совлекается покров социально- условных, привнесенных значений, и она предстает в своем собственном, демистифицированном виде. Для примера можно указать на описание «комедии» в 28 письме. Впервые присутствующий на спектакле один ______________________________________________________ *¹ В. Б. Шкловский. Художественная проза. Размышления и разборы. М., 1959, стр. 451 из персов. Рика не может различить собственно представления пьесы от той тщеславно-лицемерной игры, которую он наблюдает в зрительном зале. Более того, именно зрительный зал, партер и ложи кажутся ему основной аренной аффектацией, исключительно рассчитано на внешнее впечатление, предстают как “плохие” актеры пустой светской комедии. Вот так “наивно” меняя местами “театр” и “зрителей” и перенося на последних весь комплекс отрицательных представлений о “театральности”, автор при помощи такой смеховой путаницы добивается нужной ему разоблачительной цели. Прием прямого описания, а не называния вещи приобретает особенно ядовитый смысл, когда касается обрядов и догматов религии. Так, таинства евхаристии и божественное триединство представляют в “наивным” восприятии персов в их прямом, буквальном значении, разоблачая тем самым всю свою “сакральную” нелепость: “Этот волшебник зовется папой. Он убеждает короля в том, что три не что иное, как единица, что хлеб, который едят, не хлеб, и что вино, которое пьют, не видно, и в тысяче тому подобных вещей”.*¹. Четки для персов Монтескье просто “деревянные зернышки”, а нарамник, часть церковного облачения, описывается как “два куска сукна, пришитые к двум лентам” (29 письмо) и т. д. Чаще всего эффект “Отстранения” достигается особым тоном повествования от своего предмета. Так, в описании таких высоких фигур, как папа римский или французский король, вместо ожидаемого почтительно-пиетического или восторженно-панегирического тона снижение его до удивленно-иронического (письмо 24, 37 о короле) или даже уничтожительно-бранного (“Папа – глава христиан. Это старый идол, которому кадят по привычке) *² производит особенно сильный сатирический эффект. Такое вольное обращение с самыми различными лицами, не считающееся с их официально - закрепленной репутацией, а оценивающее их с позиций ________________________________________________________ *¹ Монтескье, “Персидские письма”, стр. 76. *² Монтескье. “Персидские письма” просветительского разума, свойственно всему с позиций просветительского разума, свойственно всему моралистическому пласту книги. “Отстраненным” глазом экзотического перса, а по существу героя-философа, здесь производится проверка на “разумность”, “истинность” всей феодально-абсолютиской системы, из которой она выходит осмеянной и побежденной. Интересно отметить, что прием отстранения является основным именно в моралистическом пласте романа, где даны два обязательных для осуществления этого приема элемента: подвергаемая осмеянию и разоблачению реальность и вторгшееся в нее “особое” сознание. Ни в романном, ни в риторическом пластах этого не происходит. 3.4 Анализ романной части “Персидских писем” Обратимся к более подробному анализу романной части “Персидских писем” (в нашем определении, романному пласту). Этот пласт, включающий в себя интригу в серале, притчу о троглодитах и две вставные новеллы об Аферидоне и Астарте и женах Ибрагима, составляет около трети всего объема книги (49 писем). Монтескье так строит “Персидские письма”, что ни малейший намек на события в серале, ни один аффективный акцент, происходящей там драмы не вторгается в два других жанровых пласта романа: моралистический и риторический. Казалось бы, мир частной жизни Узбека и его критическо-философской рефлексии, представленные в этих разных пластах произведения, не могут никак соприкасаться. Но вспомним еще раз, что говорил Монтескье о “таинственной и в некотором роде незаметной цепи”, их связующей. Сама авторская подсказка побуждает к выяснению идейно-художественной нагрузки романной интриги в целом произведения, характера ее соотношения с другими повествовательными пластами в нем. В 11-м письме Узбек, предваряя притчу о троглодитах, пишет: “Существуют истины, в котором недостаточно убедить кого-либо, но которые надо дать почувствовать: именно истины морали”.*¹. В этих словах Монтескье дает глубокое определение потребности именно в образной, художественной форме для постановки и разрешения морально этических проблем, т. е. той потребности, из которой собственно рождается философский роман как таковой. Из всех пластов “Персидских писем” только романный имеет свою завязку, развитие действия и развязку; в нем прослеживается определенное изменение и развитие характеров и отношений. Одним словом, сюжетная динамика. Таким образом, собственно романный пласт можно рассматривать как своего рода маленькую философскую повесть, иллюстрирующую ____________________________________________________ *¹ Монтескье. “Персидские письма”, стр., 49. определенные этические положения автора. Но именно поэтому, что этот “роман” включен в многопластовое целое “Персидских писем”, значение его, как мы увидим ниже, выходит за рамки лишь подобной иллюстрации. Притча о троглодитах непосредственно примыкает к романному пласту, давая наглядно-дидактическое разрешение тех морально-этических проблем, которые затем драматически иллюстрируются событиями в серале. Назидание притчи проникнуто основным пафосом просветительской морали, которая утверждает рационалистический нравственный императив, настаивающий прежде всего на общественном характере природы человека. Притча о троглодитах воплощает общественно-этические идеалы автора, в их утопической, идеальной форме. Необходимо подчеркнуть особую композиционную нагрузку притчи о троглодитах, помещенная почти в самом начале книги, именно в нутрии романного пласта. Тем самым как бы утверждается ее статус своеобразной “лакмусовой бумажке” в оценке последующих коллизий в романной части. Сераль, как вполне определенная система организации человеческих отношений, предстает романе законченным антиподом общине троглодитов. Если эта община – идеальный вариант общественного устройства, то сераль – микромодель деспотического государства, самого бесчеловечного и неразумного из всех возможных типов государственного устройства. В серале царит чудовищное извращение всех естественных законов человеческой природы и справедливости, которые составляли счастье троглодитов (от сюда такой интерес к психологии евнухов, как особенно живописному примеру подобного извращения). Добродетель жен Узбека не свободно, а потому оказывается мнимой. Не будучи результатом свободного выбора, естественной склонности, она поддерживается лишь страхом наказания и смерти. Такое подавление самых элементарных человеческих чувств и потребностей оборачивается искажением естественной природы человека, которая мстит сама за себя. (Интересно, что с этой темой как она из основных в романной части, непосредственно перекликается письмо 93 моралистического пласта “Персидских писем”). Бунт Роксаны против несправедливого порядка вещей утверждает истинную систему моральных ценностей: “. я оскверняла добродетель, допуская, чтобы этим именем называли мою покорность твоим причудам. я заменила твои законы законами природы”. Этот бунт представлен в романе столь же логически неизбежным и справедливым, как восстание угнетенного народа против деспотизма в “Духе законов”. Особое значение в подготовке этого вывода имеют две вставные новеллы об Аферидоне и Астарте (письмо 67) и о женах Ибрагима (письмо 141). Первое из них, завершающее экспозицию ситуации в серале, противопоставляет насилию над естественным правом, царящему в нем, истинную добродетель, рождающуюся из свободной склонности и приносящую счастье обоим влюбленным. Вторя новелла, непосредственно предшествующая драматической развязке финала, служит своеобразным предупреждением Узбеку о горьких последствиях, которые неизбежно его ожидают. Композиционно романный пласт выделяется очень четко: он приходится в основном на начало романа (до 27-го письма), хотя вкраплениями экспозиция романной ситуации растягивается до 67-го письма (1-й вставной новеллы). Затем он почти полностью пропадает, причем именно тогда, когда вступает в свои права риторический пласт, т. е. изложение в публицистической форме философско- правовых идей Монтескье. 141-е письмо, повествующее о женах Ибрагима и несчастии их деспода-мужа, изгнанного из собственного дома, звучит как пророчество судьбы самого Узбека. И, наконец, 14 последних писем полностью отданы развязке интриги: тем самым “романный” круг как бы замыкается. Итак, романный пласт “Персидских писем” представляет своего рода “кольцо”, внутри которого движется социально-критическая и философско-правовая рефлексия героев, осуществляемая соответственно в формах моралистических жанров и в форме прямого философско-публицистического рассуждения. Анализ конструкции романа в целом, обнаруживает более глубокое значение интриги в серале, нежели простой иллюстрации определенных морально-этических идей. Монтескье дает ощутимым контраст между сознательным самообольщением своего героя на протяжении всего романа и неожиданно стремительным финалом, опрокидывающим все его иллюзии, которые тщательно подготовлен автором и вовсе не является неожиданным для читателя. Этот же контраст разделяет передовые, просветительские взгляды Узбека-философа и практическое поведение того же Узбека-домашнего тирана, диаметрально противоположная его собственным общим представлением. Однако романный пласт не только придает ироническую окраску и противоречивость образу Узбека, но неизбежно должен касаться и вложенных в его уста просветительских идей. Принцип отн6осительности критической иронии направлены против отживающих нравов и учреждений, оказывается заложенным в самой структуре произведения, и оборачивается в известной степени против самих просветительских идей автора. Монтескье самой конструкцией своего романа нащупывает основную слабость просветительского идеала: его умозрительность, абстрактность оторванность от практического действия. 3.5 Выводы Подведем итоги рассмотрения структуры “Персидских писем”. Основной вывод заключается в соответствии найденной структурой идеологическому содержанию, вложенному в нее. Различные пласты содержания потребовали для себя адекватной жанровой формы: социально-критической часть была выполнена в жанрах моралистической прозы; философско-правовые взгляды облеклись в жанр прямого риторического рассуждения; морально-этические проблемы нашли свою образную иллюстрацию в небольшой экзотической философской повести. “Персидские письма” - первый философский роман просветителей. Это еще только рождающийся, начинающий складывающий жанровый организм. Поэтому этот роман особенно интересен для анализа: в нем явственно выявляются “корни” философского романа, его жанровые предки: философская риторика, моралистические жанры XVII в., сказка, в которой за самим движением сюжета и динамикой отношений между персонажами стоит определенное моральное назидание. В романе Монтескье все эти жанровые формы: философская риторика, малые моралистические жанры, восточная сказка – выступают в своем почти «чистом» жанровом виде, нерастворенные в едином сюжетном повествование, как, скажем, позднее это будет у Вольтера. И тем не менее Монтескье удалось создать из своего романа своеобразное целое: в нем все три отмеченных выше пласта, “коррегируя” друг друга, ориентированны на единое философское задание. Оно и стало скрепляющим цементом в романе. Носителем этого задания выступает качественно новый для литературы того времени персонаж – философский герой. У него своя структура, обусловленная логикой жанра, в котором он рождается. В структуре образа философского героя выявляется два плана: план мотивировки и план сущности. Внеположность героев существующей системе дает естественную мотивировку его особого взгляда на действительность, позволяет создать “отстраненный”, остро критический его образ. С другой стороны, это взгляд всегда четко задан философской, мировоззренческой тенденцией самого автора. Поэтому собственное ядро образа – его сущность – представляет собой рационалистическую конструкцию авторской идеи-тенденции. Герои философских романов XVIII в., под своей экзотической, нравственной оболочкой скрывали чаще всего образ философа-просветителя. Наконец, самой структурой “Персидских писем”, всеми ее элементами: характером героя, использованием приема “отстранения”, соотнесеностей всех трех его пластов, композиционным построениям осуществляется основной принцип историко- философского видения Монтескье – принцип относительности. Роман Монтескье внутренне диалогичен: через Фому письма герои находятся в постоянном диалоге друг с другом, часто вводятся новые голоса в форме письма в письме. Через такой прямой обмен мнениями происходит диалог различных мировоззрений, ориентация просветительской философии в кругу других идеологических систем эпохи. Философский роман Монтескье пролагал пути развитию этого жанра в прозе просветителей. Использование художественной формы романа, для критики существующих учреждений и пропаганды просветительских идей имела большое будущее, для просветительской литературы. Заключение В XVIII веке развитие культуры и философской мысли во Франции осуществлялось под эгидой Просвещения. Практически все философы этого столетия были просветителями. Подлинные философские дискуссии развертывались почти исключительно между представителями самого Просвещения. Просветители XVIII века ориентированы, главным образом, на философию, но литературным итогом художественно-эстетического поиска того времени, несомненно, является исповедь. Точнее, исповедь как жанр лирический беллетристике, но документально-исторический в художественной публицистике зародилась еще в XVI веке, в первоначальном авторстве Святого Августина. Его произведение послужило основой для целого литературного жанра. Продолжателем этого жанра становиться, уже в XVIII веке, Жан-Жак Руссо. В эпоху Просвещения, личность становиться не просто самоценной, но и получает некоторые права по отношению к обществу. “Исповедь” Ж. Ж. Руссо стала отправной точкой развития тенденции к анализу автобиографии, собственных переживаний и рассуждений. Автобиография – воплощение самостоятельности и осознанной позиции индивида, его гражданской, политической, моральной ответственности. Это форма крайне сложная для освоения и появляется она в истории художественной культуры сравнительно поздно. У автобиографического письма, т. е. исповеди, есть две парадоксальные черты. Первый парадокс – повествовательный. Он связан с рассказом о себе от первого лица. Литературное “я” повествователя и общественная фигура автора книги - вещи разные и совместимые, лишь с большими оговорками. Сама возможность повествования от первого лица, включая “эго- романистику” - по-французски autofiction, буквально: “самовыдумывание”, - связана, со способностью человека воображать себя другим, мысленно смотреть на себя глазами другого. Авторское “я” или персонажное “он” выступает в таких случаях переносным обозначением читательского “ты”, давая читателю возможность мысленно отождествляться с героем рассказчиком. Второй парадокс автобиографии - жанровый. В принципе любой жанр – а что как не определенный жанр ищет на прилавках, выбирает и любит читатель? Что как не его опознает и описывает литературный критик? И, наконец, разве не его “правилом игры” вынужден волей-неволей следовать повествующий, чтобы повествовать? – вещь по определению наличная. В идеале тут даже автор не нужен, или второстепенен, серее обложки, типового заглавия. Но ведь автобиография – жанр особый: «я» здесь неустранимо, поскольку лежит в самой основе – и как предмет рассказа, и как его способ. Обойти это кардинальное противоречие невозможно. “Новую Элоизу” и “Дух законов” сегодня мало кто читает, а “Гражданские трактаты”, “Исповедь” и “Персидские письма” будут читать всегда. Поэма, роман, как бы прекрасны они нибыли, выходят из употребления, когда устаревает их форма. Произведение искусства не может нравится веками. А мемуары не принадлежат исключительно искусству. “Исповедь” ничем не обязана моде. В ней ищут одного: правды о человеке. Исповедальные произведения Руссо и Монтескье живы и перешагнули за пределы их эпохи, их родины и стали достоянием человечества. Библиографический список 1 Андреев Л. Г. /История французской литературы/ Н. П. Козлова М., 1987 2 Артамонов С. Д. /История зарубежной литературы XVIII в./ М., 1978 3 Асмус В. Ф. /Историко-философские этюды/М., «Мысль», 1984 4 Бахмутский В. Я. /История зарубежной литературы. XVIII в./-М., 1987 5 Верцман И. Е. /Жан-Жак Руссо/ М., 1976 6 Виппер Ю. Б. /Курс лекций по истории зарубежных литератур XVII в./ Р. М. Самарин, М., 1954 7 Волгин В. /Развитие общественной мысли во Франции XVIII в./ М., 1958 8 Вольтер. /Эстетика. Статьи. Письма/М., 1974 9 Заборов П. Р. /Русская литература и Вольтер/ Л., 1978 10 Каменский З. А. /История диалектики XIV-XVIII вв./ М., 1977 11 Неустроева Р. М. /История зарубежной литературы XVIII в./ Самарина М., М., 1974 12 Жирмунская Н. А. /История зарубежной литературы XVIII в/ З. И. Плавскин, М. В. Разумовская, И. В. Ступников, А. А. Чамеев, М.,1999 13 Анисимова И. И., , /История французской литературы/ С. С. Макульский, М., 1986 14 Кузнецов В. Н. /Француа мари Вольтер/М., 1978 15 Монтескье /Персидские письма/ М., 1976 16 Муравьев Ю. А. /Жан-Жак Руссо, Вопросы философии/М., 1991 17 Обломиевский Д. /Французский классицизм/М., «Наука», 1968 18 Разумовская М. В. /От «Персидских писем» до энциклопедии/СПб., 1994 19 Руссо Ж.-Ж. /Избранные сочинения/М., 1981 20 Пуришев Б. И. /Хрестоматия по зарубежной литературе/ Ю. И. Божор, М., 1973 21 Шайтанов И. О. /История зарубежной литературы/М., 2001 22 Штейн А. Л. /История французской литературы/ М. Н. Чернеем, М., 1988 23 Дидро Д. /Эстетика и литературная критика/ М., 1980 24 Роланд-Гольст. /Жан-Жак Руссо, его жизнь и сочинения/ М., 1923 25 Момджян Х. Н. /Монтескье-коммунист/ М., 1955 26 Монтескье Ш. /Избранные произведения/М., 1955 27 Затонский Д. /Роман и документ/ М., 1978 28 Морозов В. Д. /Проблемы метода и жанра/ М., «Наука», 1986 29 Чернец Л. В. /Литературные жанры/ М., 1982 30 Баскин М. П. /Монтескье/ М., 1976 31 Саркитов Н. П. /Монтескье/ М., 2002 32 Дворцов А. Т. /Жан-Жак Руссо/ М., 1980 33 Анисимов И. И. /Французская классика/ М., 1977 34 Тимофеев Л. И., /Словарь литературоведческих терминов/ М., 1974 35 Семенова С. Г. /Философский роман Монтескье/ М., 1972 36 Кривушина Е. С. /Французская литература XVII-XX веков/ М., 1997 37 Моруа А. /Литературные портреты/ М., 1971 38 Артамонов С. Д. /Персидские письма Монтескье./ М., 1956 39 Бахтин М. /Вопросы литературы и эстетики/ М., 1975 40 Бушмин А. С. /Наука о литературе/ М., 1980 41 Веселовский А. Н. /Историческая поэтика/ М., 1989 42 Морозов В. Д. /Проблемы метода и жанра/ Томск, 1987. 43 Поспелов Г. Н. /Теория литературы/ М., 1978 44 Поспелов Г. Н. /Искусство и эстетика/ М., 1984 45 Поспелов Г. Н. /Стадийное развитие европейских литератур/ М., 1984 46 Пруцков Н. И. /Вопросы литературно- критического анализа/М., 1960 47 Чернец Л. В. /Литературные жанры/ МГУ, 1982 48 Зенкин С. /Пророчество о культуре/ М., 1995 49 Руссо Ж. Ж. /Трактаты о причинах и основах неравенства между людьми/ М., 1957 50 Руссо Ж. -Ж. /Исповедь/ М., 2002 51 Вольтер /Философские письма/ М., 1973 |
|
