Жизнь двенадцати цезарей

Жизнь двенадцати цезарей

Культура

ЖИЗНЬ ДВЕНАДЦАТИ ЦЕЗАРЕЙ

Выполнил: Горщевский Сергей

E-mail:gsamail@mail.ru

Содержание

БОЖЕСТВЕННЫЙ ЮЛИЙ 3

БОЖЕСТВЕННЫЙ АВГУСТ 4

ТИБЕРИЙ 5

ГАЙ КАЛИГУЛА 6

БОЖЕСТВЕННЫЙ КЛАВДИЙ 8

НЕРОН 9

ГАЛЬБА 10

отон 11

ВИТЕЛЛИЙ 12

БОЖЕСТВЕННЫЙ ВЕСПАСИАН 13

БОЖЕСТВЕННЫЙ Т И Т 14

ДОМИЦИАН 15

БОЖЕСТВЕННЫЙ ЮЛИЙ

На шестнадцатом году он потерял отца. Год спустя, уже назначенный жрецом

Юпитера, он расторг помолвку с Коссуцией, девушкой из всаднического, но

очень богатого семейства, с которой его обручили еще подростком,— и женился

на Корнелии, дочери того Цинны, который четыре раза был консулом. Вскоре

она родила ему дочь Юлию. Диктатор Сулла никакими средствами не мог

добиться, чтобы он развелся с нею. Поэтому, лишенный и греческого сана, и

жениного приданого, и родового наследства, он был причислен к противникам

диктатора и даже вынужден скрываться. Несмотря на мучившую его

перемежающуюся лихорадку, он должен был почти каждую ночь менять убежище,

откупаясь деньгами от сыщиков, пока, наконец, не добился себе помилования с

помощью девственных весталок и своих родственников и свойственников —

Мамерка Эмилия и Аврелия Котты. Сулла долго отвечал отказами на просьбы

своих преданных и видных приверженцев, а те настаивали и упорствовали;

наконец, как известно, Сулла сдался, но воскликнул, повинуясь то ли

божественному внушению, то ли собственному чутью: «Ваша победа, получайте

его! но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет

погибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре

таится много Мариев!»

Оставив надежду получить провинцию, он стал домогаться сана великого

понтифика с помощью самой расточительной щедрости. При этом он вошел в

такие долги, что при мысли о них он, говорят, сказал матери, целуя ее утром

перед тем, как отправиться на выборы: «или я Вернусь понтификом, или совсем

не вернусь». И действительно, он настолько пересилил обоих своих опаснейших

соперников, намного превосходивших его и возрастом и положением, что даже в

их собственных трибах он собрал больше голосов, чем оба они во всех вместе

взятых.

Говорят, будто он боялся, что ему придется дать ответ за все, что он

совершил в свое первое консульство вопреки знаменьям, законам и запретам:

ведь и Марк Катон не раз клятвенно заявлял, что привлечет его к суду

тотчас, как он распустит войско, и в народе говорили, что, вернись он

только частным человеком, и ему, как Милону, придется защищать себя в суде,

окруженном вооруженной охраной. Это тем правдоподобнее, что и Азиний

Поллион рассказывает, как Цезарь при Фарсале, глядя на перебитых и бегущих

врагов, сказал дословно следующее: «Они сами этого хотели! меня, Гая

Цезаря, после всего, что я сделал, они объявили бы виновным, не обратись я

за помощью к войскам!» Некоторые, наконец, полагают, что Цезаря поработила

привычка к власти, и поэтому он, взвесив свои и вражеские силы,

воспользовался случаем захватить верховное господство, о котором мечтал с

ранних лет. Так думал, по-видимому, и Цицерон, когда в третьей книге «Об

обязанностях» писал, что у Цезаря всегда были на устах стихи Еврипида,

которые он переводит так:

Коль преступить закон — то ради царства; А в остальном его ты должен чтить.

Зрелища он устраивал самые разнообразные: и битву гладиаторов, и

театральные представления по всем кварталам города и на всех языках, и

скачки в цирке, и состязания атлетов, и морской бой. В гладиаторской битве

на форуме бились насмерть Фурий Лептин из преторского рода и Квинт Кальпен,

бывший сенатор и судебный оратор. Военный танец плясали сыновья вельмож из

Азии и Вифинии. В театре римский всадник Децим Лаберий выступал в миме

собственного сочинения; получив в награду пятьсот тысяч сестерциев и

золотой перстень, он прямо со сцены через орхестру прошел на свое место в

четырнадцати первых рядах. На скачках, для которых цирк был расширен в обе

стороны и окружен рвом с водой, знатнейшие юноши правили колесницами

четверней и парой и показывали прыжки на лошадях. Троянскую игру исполняли

двумя отрядами мальчики старшего и младшего возраста. Звериные травли

продолжались пять дней; в заключение была показана битва двух полков по

пятисот пехотинцев, двадцать слонов и триста всадников с каждой стороны;

чтобы просторнее было сражаться, в цирке снесли поворотные столбы и на их

месте выстроили два лагеря друг против друга. Атлеты состязались в течение

трех дней на временном стадионе, нарочно сооруженном близ Марсова поля.

Для морского боя было выкопано озеро на малом Кодетском поле: в бою

участвовали битремы, триремы и квардиремы тирийского и египетского образца

со множеством бойцов. На все эти зрелища отовсюду стеклось столько народу,

что много приезжих ночевало в палатках по улицам и переулкам; а давка была

такая, что многие были задавлены до смерти, в том числе два сенатора.

Затем он обратился к устройству государственных дел. Он исправил

календарь: из-за нерадивости жрецов, произвольно вставлявших месяцы и дни,

календарь был в таком беспорядке, что уже праздник жатвы приходился не на

лето, а праздник сбора винограда — не на осень. Он установил, применительно

к движению солнца, год из 365 дней и вместо вставного месяца ввел один

вставной день через каждые четыре года. Чтобы правильный счет времени

велся впредь с очередных январских календ, он вставил между ноябрем и

декабрем два лишних месяца, так что год, когда делались эти преобразования,

оказался состоящим из пятнадцати месяцев, считая и обычный вставной, также

пришедшийся на этот год.

Говорят, он был высокого роста, светлокожий, хорошо сложен, лицо чуть

полное, глаза черные и живые. Здоровьем он отличался превосходным: лишь под

конец жизни на него стали нападать внезапные обмороки и ночные страхи, да

два раза во время занятий у него были приступы падучей. За своим телом он

ухаживал слишком даже тщательно, и не только стриг и брил, но и выщипывал

волосы, и этим его многие попрекали. Безобразившая его лысина была ему

несносна, так как часто навлекала насмешки недоброжелателей. Поэтому он

обычно зачесывал поредевшие волосы с темени на лоб; поэтому же он с

наибольшим удовольствием принял и воспользовался правом постоянно носить

лавровый венок.

Среди его любовниц были и царицы — например, мавританка Эвноя, жена

Богуда: и ему и ей, по словам Назона, он делал многочисленные и богатые

подарки. Но больше всех он любил Клеопатру: с нею он и пировал не раз до

рассвета, на ее корабле с богатыми покоями он готов был проплыть через весь

Египет до самой Эфиопии, если бы войско не отказалось за ним следовать;

наконец, он пригласил ее в Рим и отпустил с великими почестями и богатыми

дарами, позволив ей даже назвать новорожденного сына его именем. Некоторые

греческие писатели сообщают, что этот сын был похож на Цезаря и лицом и

осанкой. Марк Антоний утверждал перед сенатом, что Цезарь признал мальчика

своим сыном и что это известно Гаю Матию, Гаю Оппию и другим друзьям

Цезаря; однако этот Гай Оппий написал целую книгу, доказывая, что ребенок,

выдаваемый Клеопатрой за сына Цезаря, в действительности вовсе не сын

Цезаря (как будто это нуждалось в оправдании и защите). Народный трибун

Гельвий Цинна многим признавался, что у него был написан и подготовлен

законопроект, который Цезарь приказал провести в его отсутствие: по этому

закону Цезарю позволялось брать жен сколько угодно и каких угодно, для

рождения наследников. Наконец, чтобы не осталось сомнения в позорной славе

его безнравственности и разврата, напомню, что Курион-старший в какой-то

речи называл его мужем всех жен и женою всех мужей.

В заговоре против него участвовало более шестидесяти человек; во главе

его стояли Гай Кассий, Марк Брут и Децим Брут. Сперва они колебались, убить

ли его на Марсовом поле, когда на выборах он призовет трибы к голосованию,—

разделившись на две части, они хотели сбросить его с мостков, а внизу

подхватить и заколоть,— или же напасть на него на Священной дороге или при

входе в театр. Но когда было объявлено, что в иды марта сенат соберется на

заседание в курию Помпея, то все охотно предпочли именно это время и место.

Он погиб на пятьдесят шестом году жизни и был сопричтен к ботам, не

только словами указов, но и убеждением толпы. Во всяком случае, когда во

время игр, которые впервые в честь его обожествления давал его наследник

Август, хвостатая звезда сияла в небе семь ночей подряд, появляясь около

одиннадцатого часа, то все поверили, что это душа Цезаря, вознесенного на

небо. Вот почему изображается он со звездою над головой. В курии, где он

был убит, постановлено было застроить вход, а иды марта именовать днем

отцеубийственным и никогда в этот день не созывать сенат.

Из его убийц почти никто не прожил после этого больше трех лет и никто

не умер своей смертью. Все они были осуждены и все погибли по-разному: кто

в кораблекрушении, кто в битве. А некоторые поразили сами себя тем же

кинжалом, которым они убили Цезаря.

БОЖЕСТВЕННЫЙ АВГУСТ

Август родился в консульство Марка Туллия Цицерона и Гая Антония, в

девятый день до октябрьских календ, незадолго до рассвета, у Бычьих голов в

палатинском квартале, где теперь стоит святилище, основанное вскоре после

его смерти. Действительно, в сенатских отчетах записано, что некто Гай

Леторий, юноша патрицианского рода, обвиненный в прелюбодействе, умоляя

смягчить ему жестокую кару из внимания к его молодости и знатности,

ссылался перед сенаторами и на то, что он является владельцем и как бы

блюстителем той земли, которой коснулся при рождении божественный Август, и

просил помилования во имя этого своего собственного и наследственного

божества. Тогда и было постановлено превратить эту часть дома в святилище.

Он пересмотрел старые законы и ввел некоторые новые: например, о

роскоши, о прелюбодеянии и разврате, о подкупе, о порядке брака для всех

сословий. Этот последний закон он хотел сделать еще строже других, но

бурное сопротивление вынудило его отменить или смягчить наказания,

дозволить трехлетнее вдовство и увеличить награды. Но и после этого

однажды на всенародных играх всадники стали настойчиво требовать от него

отмены закона; тогда он, подозвав сыновей Германика, на виду у всех посадил

их к себе и к отцу на колени, знаками и взглядами убеждая народ не роптать

и брать пример с молодого отца. А узнав, что некоторые обходят закон,

обручаясь с несовершеннолетними или часто меняя жен, он сократил срок

помолвки и ограничил разводы.

Однажды в цирке во время обетных игр он занемог и возглавлял процессию,

лежа на носилках. В другой раз, когда он открывал праздник при освящении

театра Марцелла, у его консульского кресла разошлись крепления, и он упал

навзничь. На играх, которые он давал от имени внуков, среди зрителей вдруг

началось смятение — показалось, что рушится амфитеатр; тогда, не в силах

унять их и образумить, он сошел со своего места и сам сел в той части

амфитеатра, которая казалась особенно опасной.

Что касается пищи — я и этого не хочу пропустить,— • то ел он очень мало

и неприхотливо. Любил грубый хлеб, мелкую рыбешку, влажный сыр, отжатый

вручную, зеленые фиги второго сбора; закусывал и в предобеденные часы,

когда и где угодно, если только чувствовал голод. Вот его собственные слова

из письма: «В одноколке мы подкрепились хлебом и финиками». И еще:

«Возвращаясь из царской курии, я в носилках съел ломоть хлеба и несколько

ягод толстокожего винограда». И опять: «Никакой иудей не справлял субботний

пост с таким усердием, милый Тиберий, как я постился нынче: только в бане,

через час после захода солнца, пожевал я кусок-другой перед тем, как

растираться». Из-за такой беззаботности он не раз обедал один, до прихода

или после ухода гостей, а за общим столом ни к чему не притрагивался.

С виду он был красив и в любом возрасте сохранял привлекательность, хотя

и не старался прихорашиваться. О своих волосах он так мало заботился, что

давал причесывать себя для скорости сразу нескольким цирюльникам, а когда

стриг или брил бороду, то одновременно что-нибудь читал или даже писал.

Лицо его было спокойным и ясным, говорил ли он или молчал: один из

галльских вождей даже признавался среди своих, что именно это поколебало

его и остановило, когда он собирался при переходе через Альпы,

приблизившись под предлогом разговора, столкнуть Августа в пропасть. Глаза

у него были светлые и блестящие; он любил, чтобы в них чудилась некая

божественная сила, и бывал доволен, когда под его пристальным взглядом

собеседник опускал глаза, словно от сияния солнца. Впрочем, к старости он

стал хуже видеть левым глазом. Зубы у него были редкие, мелкие, неровные,

волосы — рыжеватые и чуть вьющиеся, брови — сросшиеся, уши — небольшие, нос

— с горбинкой и заостренный, цвет кожи — между смуглым и белым. Росту он

был невысокого — впрочем, вольноотпущенник Юлий Марат, который вел его

записки, сообщает, что в нем было пять футов и три четверти,— но это

скрывалось соразмерным и стройным сложением и было заметно лишь рядом с

более рослыми людьми.

Смерть его, к рассказу о которой я перехожу, и посмертное его обожествление

также были предсказаны самыми несомненными предзнаменованиями. Когда он

перед толпою народа совершал пятилетнее жертвоприношение на Марсовом поле,

над ним появился орел, сделал несколько кругов, опустился на соседний храм

и сел на первую букву имени Агриппы; заметив это, он велел своему коллеге

Тиберию произнести обычные обеты на новое пятилетие, уже приготовленные и

записанные им на табличках, а о себе заявил, что не возьмет на себя то,

чего уже не исполнит. Около того же времени от удара молнии расплавилась

первая буква имени под статуей; и ему было объявлено, что после этого он

проживет только сто дней, так как буква С означает именно это число, и что

затем он будет причтен к богам, так как AESAR, остальная часть имени

Цезаря, на этрусском языке означает «бог».

Скончался он в той же спальне, что и его отец Октавий, в консульство

двух Секстов, Помпея и Апулея, в четырнадцатый день до сентябрьских календ,

в девятом часу дня, не дожив тридцати пяти дней до полных семидесяти шести

лет.

ТИБЕРИЙ

Некоторые полагали, что Тиберии родился в Фундах, но это лишь ненадежная

догадка, основанная на том, что в Фундах родилась его бабка по матери и что

впоследствии по постановлению сената там была воздвигнута статуя

Благоденствия. Однако более многочисленные и надежные источники показывают,

что родился он в Риме, на Палатине, в шестнадцатый день до декабрьских

календ, в консульство Марка Эмилия Лепида (вторичное) и Луция Мунация

Планка, во время филиппийской войны. Так записано в летописях и в

государственных ведомостях. Впрочем, иные относят его рождение к

предыдущему году, при консулах Гирции и Пансе, иные — к последующему, при

консулах Сервилии Исаврике и Лупии Антонии.

В первые два года после принятия власти он не отлучался из Рима ни на

шаг; да и потом он выезжал лишь изредка, на несколько дней, и только в

окрестные городки, не дальше Анция. Несмотря на это, он часто объявлял о

своем намерении объехать провинции и войска; чуть не каждый год он

готовился к походу, собирал повозки, запасал по муниципиям и колониям

продовольствие и даже позволял приносить обеты о его счастливом отправлении

и возвращении. За это его стали в шутку называть «Каллипидом», который, по

греческой пословице, бежит и бежит, а все ни на локоть не сдвинется.

Много и других жестоких и зверских поступков совершил он под предлогом

строгости и исправления нравов, а на деле — только в угоду своим природным

наклонностям. Некоторые даже в стихах клеймили его тогдашние злодеяния и

предрекали будущее:

Ты беспощаден, жесток — говорить ли про все остальное? Пусть я умру,

коли мать любит такого сынка.

Всадник ты? Нет. Почему? Ста тысяч, и тех не найдешь ты. Ну, а еще

почему? В Родосе ты побывал.

Цезарь конец положил золотому сатурнову веку — Ныне, покуда он жив,

веку железному быть.

Он позабыл про вино, хваченный жаждою крови: Он упивается ей так же,

как раньше вином.

Ромул на Суллу, взгляни: не твоим ли он счастлив несчастьем?

Мария, вспомни возврат, Рим потопивший в крови; Вспомни о том, как

Антоний рукой, привыкшей к убийствам.

Ввергнул отчизну в пожар братоубийственных войн. Скажешь ты: Риму

конец! никто, побывавший в изгнанье,

Не становился царем, крови людской не пролив.

Сперва он пытался видеть в этом не подлинные чувства, а только гнев и

ненависть тех, кому не по нраву его строгие меры; он даже говорил то и

дело: «Пусть ненавидят, лишь бы соглашались». Но затем он сам показал, что

все эти нарекания были заведомо справедливы и основательны.

Его мятущийся дух жгли еще больнее бесчисленные поношения со всех

сторон. Не было такого оскорбления, которого бы осужденные не бросали ему в

лицо или не рассыпали подметными письмами в театре. Принимал он их по-

разному: то, мучась стыдом, старался утаить их и скрыть, то из презрения

сам разглашал их ко всеобщему сведению. Даже Артабан, парфянский царь,

позорил его в послании, где попрекал его убийствами близких и дальних,

праздностью и развратом, и предлагал ему скорее утолить величайшую и

справедливую ненависть сограждан добровольной смертью. Наконец он сам себе

стал постыл: всю тяжесть своих мучений выразил он в начале одного письма

такими словами: «Как мне писать вам, отцы сенаторы, что писать и чего пока

не писать? Если я это знаю, то пусть волей богов и богинь я погибну худшей

смертью, чем погибаю вот уже много дней».

Некоторые полагают, что он знал о таком своем будущем заранее и давно

предвидел, какая ненависть и какое бесславие ожидают его впереди. Именно

потому, принимая власть, отказался он так решительно от имени отца

отечества и от присяги на верность его делам: он боялся покрыть себя еще

большим позором, оказавшись недостойным таких почестей. Это можно

заключить и из его речи по поводу обоих предложений. Так, он говорит, что

покуда он будет в здравом уме, он останется таким, как есть, и нрава своего

не изменит; но все же, чтобы не подавать дурного примера, лучше сенату не

связывать себя верностью поступкам такого человека, который может под

влиянием случая перемениться. И далее: «Если же когда-нибудь усомнитесь вы

в моем поведении и в моей преданности,— а я молю, чтобы смерть унесла меня

раньше, чем случится такая перемена в ваших мыслях,— то для меня немного

будет чести и в звании отца отечества, а для вас оно будет укором либо за

опрометчивость, с какой вы его мне дали, либо за непостоянство, с каким вы

обо мне изменили мнение».

Телосложения он был дородного и крепкого, росту выше среднего, в плечах

и в груди широк, в остальном теле статен и строен с головы до пят. Левая

рука была ловчее и сильнее правой, а суставы ее так крепки, что он пальцем

протыкал свежее цельное яблоко, а щелчком мог поранить голову мальчика и

даже юноши. Цвет кожи имел белый, волосы на затылке длинные, закрывающие

даже шею,— по-видимому, семейная черта. Лицо красивое, хотя иногда на нем

вдруг высыпали прыщи; глаза большие и с удивительной способностью видеть и

ночью, и в потемках, но лишь ненадолго и тотчас после сна, а потом их

зрение вновь притуплялось. Ходил он, наклонив голову, твердо держа шею, с

суровым лицом, обычно молча: даже с окружающими разговаривал лишь изредка,

медленно, слегка поигрывая пальцами. Все эти неприятные и надменные черты

замечал в нем еще Август и не раз пытался оправдать их перед сенатом и

народом, уверяя, что в них повинна природа, а не нрав. Здоровьем он

отличался превосходным, и за все время своего правления не болел ни разу,

хотя с тридцати лет заботился о себе сам, без помощи и советов врачей.

В свой последний день рождения он видел во сне статую Аполлона

Теменитского, огромную и дивной работы, которую он привез из Сиракуз, чтобы

поставить в библиотеке при новом храме; и статуя произнесла, что не ему уже

освятить ее. За несколько дней до его кончины башня маяка на Капри рухнула

от землетрясения. А в Мизене, когда в столовую внесли для обогревания золу

и уголья, давно уже погасшие и остывшие, они вдруг вспыхнули и горели, не

погасая, с раннего вечера до поздней ночи.

Смерть его вызвала в народе ликование. При первом же известии одни

бросились бегать, крича: «Тиберия в Тибр», другие молили Землю-мать и богов

Манов не давать покойнику места, кроме как среди нечестивцев, третьи

грозили мертвому крюком и Гемониями. К памяти о былых неистовствах

прибавлялась последняя жестокость. Дело в том, что по решению сената казнь

приговоренных свершалась только на десятый день; и вот, для некоторых день

кары совпал с вестью о смерти Тиберия. Они умоляли всех о помощи, но Гай

еще не появлялся, заступиться и вмешаться было некому, и стража, во

избежание противоза-кония, задушила их и сбросила в Гемонии. От этого

ненависть вспыхнула еще сильней: казалось, что и со смертью тирана зверства

его не прекращаются. Когда тело вынесли из Мизена, многие кричали, что его

надо отнести в Ателлу и поджарить в амфитеатре, но воины перенесли его в

Рим, и там оно было сожжено и погребено всенародно.

ГАЙ КАЛИГУЛА

Гай Цезарь родился накануне сентябрьских календ в консульство своего

отца и Гая Фонтея Капитона. Где он родился, неясно, так как свидетельства о

том разноречивы. Гней Лентул Гетулик пишет, будто он родился в Тибуре.

Плиний Секунд утверждает, что в земле треверов, в поселке Амбитарвий, что

выше Конфлуэнт: при этом он ссылается на то, что там показывают жертвенник

с надписью: «За разрешение Агриппины». Стишки, ходившие вскоре после его

прихода к власти, указывают, что он появился на свет в зимних лагерях:

В лагере был он рожден, под отцовским оружием вырос: Это ль не знак, что

ему высшая власть суждена?

Я же отыскал в ведомостях, что он родился в Анции.

Прозвищем «Калигула» («Сапожок») он обязан лагерной шутке, потому что

подрастал он среди воинов, в одежде рядового солдата. А какую привязанность

и любовь войска’ снискало ему подобное воспитание, это лучше всего стало

видно, когда он одним своим видом несомненно успокоил солдат, возмутившихся

после смерти Августа и уже готовых на всякое безумие. В самом деле, они

только тогда отступились, когда заметили, что от опасности мятежа его

отправляют прочь, под защиту ближайшего города: тут лишь они, потрясенные

раскаянием, схватив и удержав повозку, стали умолять не наказывать их такой

немилостью.

Вместе с отцом совершил он и поездку в Сирию. Воротившись оттуда, жил

он сначала у матери, потом, после ее ссылки — у Ливии Августы, своей

прабабки; когда она умерла, он, еще отроком, произнес над нею похвальную

речь с ростральной трибуны. Затем он перешел жить к своей бабке Антонии. К

девятнадцати годам он был вызван Тиберием на Капри: тогда он в один и тот

же день надел тогу совершеннолетнего и впервые сбрил бороду, но без всяких

торжеств, какими сопровождалось совершеннолетие его братьев. На Капри

многие хитростью или силой пытались выманить у него выражения недовольства,

но он ни разу не поддался искушению: казалось, он вовсе забыл о судьбе

своих ближних, словно с ними ничего и не случилось. А все, что приходилось

терпеть ему самому, он сносил с таким невероятным притворством, что по

справедливости о нем было сказано: «не было на свете лучшего раба и худшего

государя».

Однако уже тогда не мог он обуздать свою природную свирепость и

порочность. Он с жадным любопытством присутствовал при пытках и казнях

истязаемых, по ночам в накладных волосах и длинном платье бродил по кабакам

и притонам, с великим удовольствием плясал и пел на сцене. Тиберий это

охотно допускал, надеясь этим укротить его лютый нрав. Проницательный

старик видел его насквозь и не раз предсказывал, что Гай живет на погибель

и себе, и всем и что в нем он вскармливает ехидну для римского народа и

Фаэтона для всего земного круга.

Консулом он был четыре раза: в первый раз с июльских календ в течение

двух месяцев, во второй раз с январских календ в течение тридцати дней, в

третий раз — до январских ид, в четвертый раз — до седьмого дня перед

январскими идами. Из этих консульств два последних следовали одно за

другим. В третье консульство он вступил в Лугдуне один, но не из

надменности и пренебрежения к обычаям, как думают некоторые, а только

потому, что в своей отлучке он не мог знать, что его товарищ по должности

умер перед самым новым годом. Всенародные раздачи он устраивал дважды, по

триста сестерциев каждому. Столько же устроил он и роскошных угощений для

сенаторов и всадников и даже для их жен и детей. При втором угощении он

раздавал вдобавок мужчинам нарядные тоги, а женщинам и детям красные

пурпурные повязки. А чтобы и впредь умножить народное веселье, он прибавил

к празднику Сатурналий лишний день, назвав его Ювеналиями.

Гладиаторские битвы он устраивал не раз, иногда в амфитеатре Тавра,

иногда в септе; между поединками он выводил отряды кулачных бойцов из

Африки и Кампании, цвет обеих областей. Зрелищами он не всегда распоряжался

сам, а иногда уступал эту честь своим друзьям или должностным лицам.

Театральные представления он давал постоянно, разного рода и в разных

местах, иной раз даже ночью, зажигая факелы по всему городу. Разбрасывал он

и всяческие подарки, раздавал и корзины с закусками для каждого. Одному

римскому всаднику, который на таком угощении сидел напротив него и ел с

особенной охотой и вкусом, он послал и свою собственную долю, а одному

сенатору при подобном же случае — указ о назначении претором вне очереди.

Устраивал он много раз и цирковые состязания с утра до вечера, с

африканскими травлями и троянскими играми в промежутках; на самых пышных

играх арену посыпали суриком и горной зеленью, а лошадями правили только

сенаторы. Однажды он даже устроил игры внезапно и без подготовки, когда

осматривал убранство цирка из Гелотова дома, и несколько человек с соседних

балконов его попросили об этом.

Кроме того, он выдумал зрелище новое и неслыханное дотоле. Он перекинул

мост через залив между Байями и Путеоланским молом, длиной почти в три

тысячи шестьсот шагов: для этого он собрал отовсюду грузовые суда, выстроил

их на якорях в два ряда, насыпал на них земляной вал и выровнял по образцу

Аппиевой дороги. По этому мосту он два дня подряд разъезжал взад и вперед:

в первый день — на разубранном коне, в дубовом венке, с маленьким щитом, с

мечом и в златотканом плаще; на следующий день — в одежде возницы, на

колеснице, запряженной парой самых лучших скакунов, и перед ним ехал

мальчик Дарий из парфянских заложников, а за ним отряд преторианцев и свита

в повозках. Я знаю, что, по мнению многих, Гай выдумал этот мост в

подражание Ксерксу, который вызвал такой восторг, перегородив много более

узкий Геллеспонт, а по мнению других — чтобы славой исполинского сооружения

устрашить Германию и Британию, которым он грозил войной. Однако в детстве я

слышал об истинной причине этого предприятия от моего деда, который знал о

ней от доверенных придворных: дело в том, что когда Тиберий тревожился о

своем преемнике и склонялся уже в пользу родного внука, то астролог Фрасилл

заявил ему, что Гай скорей на конях проскачет через Байский залив, чем

будет императором.

До сих пор шла речь о правителе, далее придется говорить о чудовище.

Он присвоил множество прозвищ: его называли и «благочестивым», и «сыном

лагеря», и «отцом войска», и «Цезарем благим и величайшим». Услыхав

однажды, как за обедом у него спорили о знатности цари, явившиеся в Рим

поклониться ему, он воскликнул:

...Единый да будет властитель, Царь да будет единый]

Немного недоставало, чтобы он тут же принял диадему и видимость

принципата обратил в царскую власть. Однако его убедили, что он возвысился

превыше и принцепсов и царей. Тогда он начал притязать уже на божеское

величие. Он распорядился привезти из Греции изображения богов,

прославленные и почитанием и искусством, в их числе даже Зевса

Олимпийского,— чтобы снять с них головы и заменить своими. Палатинский

дворец он продолжил до самого форума, а храм Кастора и Поллукса превратил в

его прихожую, и часто стоял там между статуями близнецов, принимая божеские

почести от посетителей; и некоторые величали его Юпитером Латинским. Мало

того, он посвятил своему божеству особый храм, назначил жрецов, установил

изысканнейшие жертвы. В храме он поставил свое изваяние в полный рост и

облачил его в собственные одежды. Должность главного жреца отправляли

поочередно самые богатые граждане, соперничая из-за нее и торгуясь.

Жертвами были павлины, фламинго, тетерева, цесарки, фазаны,— для каждого

дня своя порода. По ночам, когда сияла полная луна, он неустанно звал ее к

себе в объятия и на ложе, а днем разговаривал наедине с Юпитером

Капитолийским: иногда шепотом, то наклоняясь к его уху, то подставляя ему

свое, а иногда громко и даже сердито. Так, однажды слышали его угрожающие

слова:

— Ты подними меня, или же я тебя...—

а потом он рассказывал, что бог наконец его умилостивил и даже сам

пригласил жить вместе с ним. После этого он перебросил мост с Капитолия на

Палатин через храм божественного Августа, а затем, чтобы поселиться еще

ближе, заложил себе новый дом на Капитолийском холме.

Свирепость своего нрава обнаружил он яснее всего вот какими поступками.

Когда вздорожал скот, которым откармливали диких зверей для зрелищ, он

велел бросить им на растерзание преступников; и, обходя для этого тюрьмы,

он не смотрел, кто в чем виноват, а прямо приказывал, стоя в дверях,

забирать всех, «от лысого до лысого». От человека, который обещал биться

гладиатором за его выздоровление, он потребовал исполнение обета, сам

смотрел, как он сражался, и отпустил его лишь победителем, да и то после

долгих просьб. Того, кто поклялся отдать жизнь за него, но медлил, он отдал

своим рабам — прогнать его по улицам в венках и жертвенных повязках, а

потом во исполнение обета сбросить с раската. Многих граждан из первых

сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные или

дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на

четвереньки в клетках, или перепилил пополам пилой,— и не за тяжкие

провинности, а часто лишь ‘за то, что они плохо отозвались о его зрелищах

или никогда не клялись его гением. Отцов он заставлял присутствовать при

казни сыновей; за одним из них он послал носилки, когда тот попробовал

уклониться по нездоровью; другого он тотчас после зрелища казни пригласил к

столу и всяческими любезностями принуждал шутить и веселиться. Надсмотрщика

над гладиаторскими битвами и травлями он велел несколько дней подряд бить

цепями у себя на глазах и умертвил не раньше, чем почувствовал вонь

гниющего мозга. Сочинителя ателлан за стишок с двусмысленной шуткой он сжег

на костре посреди амфитеатра. Один римский всадник, брошенный диким зверям,

не переставал кричать, что он невинен; он вернул его, отсек ему язык и

снова прогнал на арену.

Налоги он собирал новые и небывалые — сначала через откупщиков, а

затем, так как это было выгоднее, через преторианских центурионов и

трибунов. Ни одна вещь, ни один человек не оставались без налога. За все

съестное, что продавалось в .городе, взималась твердая пошлина; со всякого

судебного дела заранее взыскивалась сороковая часть спорной суммы, а кто

отступался или договаривался без суда, тех наказывали; носильщики платили

восьмую часть дневного заработка; проститутки — сцену одного сношения; и к

этой статье закона было прибавлено, что такому налогу подлежат и все, кто

ранее занимался блудом или сводничеством, даже если они с тех пор вступили

в законный ‘брак.

Росту он был высокого, цветом лица очень бледен, тело грузное, шея и

ноги очень худые, глаза и виски впалые, лоб широкий и хмурый, волосы на

голове — редкие, с плешью на темени, а по телу — густые. Поэтому считалось

смертным преступлением посмотреть на него сверху, когда он проходил мимо,

или произнести ненароком слово «коза». Лицо свое, уже от природы дурное и

отталкивающее, он старался сделать еще свирепее, перед зеркалом наводя на

него пугающее и устрашающее выражение.

Здоровьем он не отличался ни телесным, ни душевным. В детстве он

страдал падучей; в юности хоть и был вынослив, но по временам от внезапной

слабости почти не мог ни ходить, ни стоять, ни держаться, ни прийти в себя.

А помраченность своего ума он чувствовал сам, и не раз помышлял удалиться

от дел, чтобы очистить мозг. Думают, что его опоила Цезония зельем, которое

должно было возбудить в нем любовь, но вызвало безумие. В особенности его

мучила бессонница. По ночам он не спал больше чем три часа подряд, да и то

неспокойно: странные видения тревожили его, однажды ему приснилось, будто с

ним разговаривает какой-то морской призрак. Поэтому, не в силах лежать без

сна, он большую часть ночи проводил то сидя на ложе, то блуждая по

бесконечным переходам и вновь и вновь призывая желанный рассвет.

БОЖЕСТВЕННЫЙ КЛАВДИЙ

Клавдий родился в консульство Юла Антония и Фабия Африкана, в календы

августа, в Лугдуне, в тот самый день, когда там впервые был освящен

жертвенник Августу. Назван он был Тиберий Клавдий Друз; потом, когда его

старший брат был усыновлен в семействе Юлиев, он принял и прозвище

«Германик». В младенчестве он потерял отца, в течение всего детства и

юности страдал долгими и затяжными болезнями, от которых так ослабел умом и

телом, что в совершенных летах считался не способным ни к каким

общественным или частным делам. Даже после того, как он вышел из-под

опеки, он еще долго оставался в чужой власти и под присмотром дядьки: и он

потом жаловался в одной своей книге, что дядькой к нему нарочно приставили

варвара, бывшего конюшего, чтобы тот его жестоко наказывал по любому

поводу. Из-за того же нездоровья он и на гладиаторских играх, которые давал

вместе с братом в память отца, сидел на распорядительском месте в шапке,

чего никогда не водилось, и в день совершеннолетия был доставлен на

Капитолий в носилках, среди ночи, и без всякой обычной торжественности.

Благоустройство и снабжение города было для него всегда предметом

величайшей заботы. Когда в Эмилиевом предместье случился затяжной пожар, он

двое суток подряд ночевал в дирибитории; так как не хватало ни солдат, ни

рабов, он через старост созывал для тушения народ со всех улиц и, поставив

перед собою мешки, полные денег, тут же награждал за помощь каждого . по

заслугам. А когда со снабжением начались трудности из-за непрерывных

неурожаев и однажды его самого среди форума толпа осыпала бранью и

объедками хлеба, так что ему едва ; удалось черным ходом спастись во

дворец,— с тех пор он ни перед чем не останавливался, чтобы наладить

подвоз продовольствия • даже в зимнюю пору. Торговцам он обеспечил твердую

прибыль, обещав, если кто пострадает от бури, брать убыток на себя; а за ^

постройку торговых кораблей предоставил большие выгоды для лиц всякого

состояния: гражданам—свободу от закона Папия-Поппея, латинам — гражданское

право, женщинам — право четырех детей. Эти установления в силе и до сих

пор.

Постройки он создал не столько многочисленные, сколько значительные и

необходимые. Главнейшие из них — водопровод, начатый Гаем, а затем —

водосток из Фуцинского озера и гавань в Остии, хоть он и знал, что первое

из этих предприятий было отвергнуто Августом по неотступным просьбам

марсов, а второе не раз обдумывалось божественным Юлием, но было

остановлено из-за трудностей. По водопроводу Клавдия он привел в город воду

из обильных и свежих источников Церулейского, Курциева и Альбудигна, а по

новым каменным аркам — из реки Аниена и распределил ее по множеству пышно

украшенных водоемов.

Наружность его не лишена была внушительности и достоинства, но лишь

тогда, когда он стоял, сидел и в особенности лежал: он был высок, телом

плотен, лицо и седые волосы были у него красивые, шея толстая. Но когда он

ходил, ему изменяли слабые колени, а когда что-нибудь делал, отдыхая или

занимаясь, то безобразило его многое: смех его был неприятен, гнев —

отвратителен: на губах у него выступала пена, из носу текло, язык

заплетался, голова тряслась непрестанно, а при малейшем движении —

особенно.

Здоровье его, хоть и было когда-то некрепко, во все время правления

оставалось превосходным, если не считать болей в желудке, которые, по его

словам, были так мучительны, что заставляли помышлять о самоубийстве.

Природная его свирепость и кровожадность обнаруживалась как в большом,

так и в малом. Пытки при допросах и казни отцеубийц заставлял он

производить немедля и у себя на глазах. Однажды в Тибуре он пожелал видеть

казнь по древнему обычаю, преступники уже были привязаны к столбам, но не

нашлось палача; тогда он вызвал палача из Рима и терпеливо ждал его до

самого вечера. На гладиаторских играх, своих или чужих, он всякий раз

приказывал добивать даже тех, кто упал случайно, особенно же ретиариев: ему

хотелось посмотреть в лицо умирающим. Когда какие-то единоборцы поразили

друг друга насмерть, он тотчас приказал изготовить для него из мечей того и

другого маленькие ножички. Звериными травлями и полуденными побоищами

увлекался он до того, что являлся на зрелища ранним утром и оставался

сидеть даже когда все расходились завтракать. Кроме заранее назначенных

бойцов, он посылал на арену людей по пустым и случайным причинам —

например, рабочих, служителей и тому подобных, если вдруг плохо работала

машина, подъемник или еще что-нибудь. Однажды он заставил биться даже

одного своего раба-именователя, как тот был, в тоге.

Умер он от яда, как признают все; но кто и где его дал, о том говорят

по-разному. Одни сообщают, что сделал это евнух Галот, проверявший его

кушанья за трапезой жрецов на Капитолии, другие — что сама Агриппина за

домашним обедом поднесла ему отраву в белых грибах, его любимом лакомстве.

Предвещанием его смерти были важные знаменья. На небе явилась хвостатая

звезда, так называемая комета; молния ударила в памятник его отца. Друза;

много должностных лиц, больших и малых, скончалось в тот же год. Да и сам

он, как кажется, знал и не скрывал близости своего конца. Это видно из

того, что при назначении консулов он назначил их только до месяца своей

смерти; в последний раз присутствуя в сенате, он всячески увещевал сыновей

жить меж собою в согласии и с мольбою просил сенаторов позаботиться об их

молодости; а в последний раз заседая в суде, он произнес, что близок его

Страницы: 1, 2